Том 6. Письма 1860-1873 - Страница 43

Здесь не ищите ни определенного направления, ни руководства. Здесь не имеется ни одной идеи в запасе. Мы здесь до сих пор с какою-то благодушною niaiserie всё хлопотали и продолжаем хлопотать о мире, — но чем для нас будет этот мир, того мы понять не в состоянии. Во всяком случае, не мы при данных обстоятель<ствах> оправдаем евангельское слово о миротворцах. — Австрия, завершая все свои предыдущие позоры, решилась пойти в кабалу к Наполеону с тем только, чтобы заставить и враждующие с нею державы также закабалить себя у него… Если державы эти, в особенности Пруссия, на это поддадутся, то Наполеонова диктатура будет признана над Европою… а эта диктатура необходимо должна разразиться коалициею против России. Кто этого не понимает, тот уже ничего не понимает… Единственное историческое призвание наполеоновской диктатуры в данную минуту — это разрешение вопроса в самом антирусском смысле… Итак, вместо того, чтобы так глупо напирать на Пруссию, чтобы она пошла на мировую, мы должны от души желать, чтобы у Бисмарка стало довольно духу и решимости не подчиняться Наполеону, и довести дело до разрыва. В настоящую минуту, предполагая даже самый широкий успех прусской политики и оружия по делам Германии против Наполеона, — все это для нас гораздо менее опасно, чем сделка Бисмарка с Наполеоном, которая непременно обратится против нас… Вообще, надо быть, как мы здесь, лишену всякого чутья и пониманья, чтобы не уразуметь, уже перед самым лицом грозящей катастрофы, ее роковых условий. Она или поведет непременно к разложению Запада, или обрушится всею тяжестью соединенного Запада на нас.

Что же до Австрии, то мы должны смотреть на нее, как на выморочное именье, и, не предъявляя еще пока наших законных прав на владение, не терять их ни минуты из виду…Тут дело очень просто: восьмнадцать миллионов славянского племени, над которыми австрийская опека упраздняется. Может ли Россия без самоубийства предать их всецело немцам? — Вот первый вопрос, на который должны ударить «Москов<ские> ведомости»…

Отныне мы не можем, мы не должны смотреть на Австрию, как на самостоятельную державу. Она теперь не что иное, и более нежели когда-либо, — отжившая историческая комбинация, лишенная всякого серьезного содержания. При ее доказанной несостоятельности опека над славянскими массами сделалась для нее невозможною. Она может только повергнуть в бесплодное, хаотическое брожение. Но только упразднение Австрии создаст возможность, при преобладающем содействии России, внести в эти массы начало прочного органического строя, т. е. применяя все эти общие воззрения к делу настоящей минуты, мы должны, в случае того страшного столкновения, которое потрясет до основания всю западноевропейскую систему, мы должны, говорю, так заручить себя австрийским славянам, чтобы они поняли, наконец, что вне России нет и не может быть никакого для них спасения, — приступить же к делу следует с Восточной Галиции.

Я знаю, все это было уже тысячу раз говорено и повторяемо, точно так же, как человек во все дни живота своего говорит умозрительно о смерти, но, наконец, наступает же день, когда умозрение переходит в действительность, — и этот день, этот роковой день, очевидно, наступил, — но пусть он будет днем не смерти, а возрождения.

Если изложенный взгляд совпадает с убеждениями «Московск<их> вед<омостей>», то они могут в настоящую минуту оказать самому правительству огромную услугу. Здесь — для кого же это тайна? — все шатко и неопределенно, хотя преобладающее чувство в главном деятеле — это раздраженное негодование противу Австрии и враждебность к Наполеону, но при всем этом малодушие и неясность соображений. Выше гораздо более решимости, и сюда-то, к этой-то высшей среде, должны быть преимущественно устремлены все усилия.

Прочтите это письмо Мих<аилу> Ник<ифоровичу>. Он более нежели когда-либо сила, и сила признанная. От него многое зависит.

Ф. Тчв

Георгиевскому А. И., 3 июля 1866

82. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 3 июля 1866 г. Петербург

Петерб<ург>. 3-го июля

Положение определяется. Скоро Напол<еон> волею или неволею подойдет к вооруженному вмешательству. Это сделалось для него жизненным вопросом. — Тогда из двух возможностей неминуемо последует одна. Или Пруссия и Италия испугаются и поддадутся, и тогда обе эти державы в сущности станут к Наполеону в те же вассальные отношения, в какие поставила себя Австрия, т. е. диктатура над Европой сосредоточится на время в руках Наполеона, а наполеоновская диктатура необходимо повлечет за собою коалицию всего Запада противу России, разрешение восточного вопроса в смысле антирусском и — окончательно восстановление Польши… Или Пруссия решится противудействовать — во имя не только своей, но и общей независимости всех германских племен — при деятельном сочувствии Италии — и рассчитывая на весьма вероятную поддержку со стороны нового английского министерства…

Понятно, что с нашей стороны было бы крайнею нелепостию, если бы мы из какого-то малодушного суетного желания восстановить мир à tout prix стали налегать на Пруссию, чтобы склонить ее к уступкам. — Это просто немыслимо — как мы ни глупы, ни безмысленны, ни бездушны, но все-таки мы не можем же не понять, что мир при таких условиях — это признание наполеоновской диктатуры и что мы, Россия, не можем этому содействовать… Объединение полное, прочное Германии — нам не страшно, потому что оно неосуществимо, да и вопрос теперь не так поставлен. Прусский интерес в данную минуту — это подъем всей Средней Европы против французского преобладания, который в скором времени — и при некоторой сдержанности с нашей стороны — неминуемо повлечет за собою разрыв с Франциею Англии — а этого-то нам и надо. Это одно может развязать нам руки. — Мы не можем, еще раз, довольно проникнуться убеждением, что только подобною междоусобною, нескончаемою войною на Западе суждено России, как представительнице всего Славянского мира, вступить окончательно во все свои исторические права и исполнить свое мировое призвание.