Том 6. Письма 1860-1873 - Страница 40

Ф. Тчв

Аксакову И. С., 19 апреля 1866

74. И. С. АКСАКОВУ 19 апреля 1866 г. Петербург

Петербург. 19 апреля 1866

Друг мой, Иван Сергеич. Много утешили вы меня письмом вашим. Я получил его как нельзя более кстати, т. е. в ту самую минуту, когда всего более мне хотелось вашего слова — когда все слышнее и слышнее становилось для меня и для многих молчание «Дня» в этом общем говоре и гаме… Да, вы правы, правы почти во всем… Лучшее доказательство, в какой мы лжи постоянно живем, это то чувство какого-то испуга при виде нашей собственной действительности, проявляющейся нам каждый раз как какое-то привидение… Так и теперь. Вдруг словно гора зашевелится и пойдет… Эта гора — народ русский… И куда тогда деваются все наши теории и соображения? Что, напр<имер>, значат теперь все наши конституционные попытки в применении к живой действительности? Как убедить народ русский, чтобы он согласился дать себя опутать, в лице своего единственно законного представителя — царя, этою ухищренною паутиною, т. е. обрек себя на умышленную неподвижность, чтобы при каждом живом движении невольно и нечаянно не порвать на себе всей этой ухищренности? — Где место, при настоящем взаимнодействии этих двух величин, конституционным затеям?.. Уж одна эта очевидная невозможность должна бы указать, что наше искомое не там, где его ищут… Что оно внутри, а не извне — дело организма, а не механизма… Так что, в конце концов, вот какою формулою можно пока определить закон нашего будущего развития, нашей единственно возможной конституции — чем народнее самодержавие, тем самодержавнее народ.

Но, предоставив будущее будущему, вот что воочию совершается в настоящем… Пистолетным выстрелом 4-го апреля проживающий между нами нигилизм заявил себя официально — и все переполошились — что это такое? откуда и почему?.. Призывается Головнин и объявляется ему, между прочим, что так как общественное мнение страшно против него раздражено, то ему оставаться министром не следует… А что же, наконец, довело до этого сознания?.. А вот что: при допросах некоторые из этих милых личностей не обинуясь объявили, что их цель была захватить в свои руки народные школы и в них, для блага будущих поколений, разрабатывать на досуге эти два положения: несуществование Бога и незаконность всякой власти… Конечно, этот план воспитания не был одобрен бывшим министром н<ародного> просвещения, но верно и то, что он бы ему не противудействовал, — да и чем противудействовать? Вот вследствие чего возникла новая комбинация — соединением в одном лице, гр. Толстого, этих двух элементов, духовного и светского… Но на каких условиях и во имя какого принципа будет заключен этот союз? — That is the question. Будет ли наконец сознано, вполне сознано, что духовенство без Духа есть именно та обуявшая соль, которою солить нельзя и не следует… Вообще, я предвижу кучу недоразумений… И я, напр<имер>, радуюсь назначению Муравьева, который, как специалист, лучше и скорее других обличит корень зла, — но вырывать этот корень — на это требуются другие силы, — а где они, эти силы? А если, за неимением их, т. е. за неумением ими пользоваться, мы будем применять к делу те, которые нам сподручны, то этим мы дела далеко не поправим… Иногда, конечно, необходимо по рукам и по ногам связать сумасшедшего, но это одно сумасшествия еще не вылечивает…

Теперь происходит здесь какое-то прекуриозное перемещение. Вдруг самые высокопоставленные люди, т. е. самые приближенные к началу власти, оказываются несостоятельными, неправительственными, и пресса, эта анархическая пресса, во имя самых животрепещущих интересов общества, трактует этих облеченных властию консерваторов как глупых, опрометчивых мальчишек… Больнее всех досталось великолепному Князю Слова, по выражению печати, — Валуеву. — Он, этот Prince de la Parole, двукратно вышколенный «Московскими ведомостями», решительно пикнуть не смеет, — потому, при малейшей его резвости, Катков, как няня ребенку, тотчас же грозит ему, что она уйдет от него, — чего он страх боится. — Один князь Италийский еще не сдается и, в сознании своей государственной мудрости и гражданского мужества, не перестает стыдить и срамить малодушие Долгорукова, сознавшего наконец свою несостоятельность. — Не так Суворов — он и теперь еще, в двух шагах от государя, продолжает еще своим громозвучным голосом величать Муравьева зверем и животным. — Но на этот раз довольно. Продолжение впредь. Обнимаю от души вас и жену вашу. Господь с вами.

Георгиевской М. А., 26 апреля 1866

75. М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ 26 апреля 1866 г. Петербург

Петербург. 26 апреля

Я так и думал, милая моя Marie, что не вы виноваты в перерыве переписки, а нездоровье ваше, и потому не сердился, а тревожился… и вижу теперь, что недаром… Очень, очень тяжело мне знать вас и физически страждущей, и нравственно расстроенной. — Но все это письменное сочувствие так вяло и безотрадно — авось-либо живое слово окажется действительнее.

В будущем месяце непременно явлюсь к вам. Но еще не могу назначить дня моего приезда. Я полагаю, что еще до получения этого письма вы уже виделись с возвратившимся из Петербур<га> Щебальским и что он кроме известий обо мне сообщил вам впечатления свои, вывезенные им отсюда. Вероятно, впечатления эти — в Москве еще более, чем здесь — согласуются с тем, что я писал к вам по делу Каткова, которое не перестает занимать всех. — Сочувствие к нему полное. Никто не допускает мысли, что «Московские вед<омости>» прекратятся. Но все очень искренно озабочены вопросом, каким путем вывести дело из этого затруднительного положения. — Никто из ему сочувствующих — а их имя легион — не верит, чтобы он сам желал сойти со сцены и в сознании этого желания преднамеренно поставил вопрос, как он именно поставлен. Это было бы — не говорю непатриотично, но просто несовместно с такою благородною личностью, как Катков. Для выяснения дела весьма достаточно уже одного — того справедливого раздражения, овладевшего им при виде этого не то бессмысленного, не то злонамеренного противудействия. Восторжествовать окончательно над этим противудействием было в полной его возможности. Но он сам усложнил задачу, поставивши вопрос таким образом, что решение его затрогивает и самую личность государя, не при совсем благоприятных условиях. — Как бы то ни было, при теперешних обстоятельствах и настроении умов — последнее слово должно остаться за Катковым, и так оно и будет… Но довольно. Есть дело еще важнее и этого, и это дело — вы и ваше здоровье. Обнимаю детей. — Скажите вашему мужу, что я все-таки жду от него неск<олько> слов. Господь с вами.